На ночь глядя. Татьяна Друбич

В гостях у Бориса Бермана и Ильдара Жандарева актриса театра и кино Татьяна Друбич

О сотрудничестве с режиссером Сергеем Соловьевым:

Я не задаю вопросов, это удобно. Но у него есть изумительное свойство — он тоже не дает советов, что очень помогает. Если честно, руку на сердце положа, мне кажется, что лучшие его картины все-таки без меня. Я могу ему сказать: «По-моему, этот зритель уже давно на кладбище, ему надо там показывать кино». Но по каким-то его тайным невысказанным соображениям, он работает со мной.

Об экранизации Сергеем Соловьевым романа Льва Толстого «Анна Каренина»:

Самое трудное в моем исполнении Анны Карениной — соответствовать чужим ожиданиям, чужим восприятиям и стереотипам. Я думаю, публика ожидала костюмной мелодрамы, ожидала страсти, любовного треугольника; ожидала увидеть истеричную, эмоционально нестабильную женщину. Они хотели любви и страсти Анны к Вронскому. А это не история любви к Вронскому — это трагедия ее измены Каренину. И там главные отношения — это она и Каренин. А Вронский — это несчастный парень, который попал, сам не зная во что. Это для него был легкий адюльтер, один из, и когда он столкнулся с Анной, он обжегся, он не знал, как с этим чувством справиться. Нет ничего, что так неизменно, как то, про что написал Толстой в «Анне Карениной». И все женщины хотят, на самом деле, быть этими «Киттями» — любимыми, замужними, жить просто, ясно и умереть в один день.

О съемках в фильме Ренаты Литвиновой «Последняя сказка Риты»:

Я бы никогда не пошла сниматься к человеку, которому не доверяю. Если говорить о Ренате Литвиновой, я пошла к ней сниматься, не читая сценария. Мне это было не важно, потому что Рената — это Рената. Мы столкнулись с ней случайно в винном магазине: «Я вот хочу позвать вас сниматься». Я сказала: «С большой радостью!» — потому что в тот момент я была слегка «контужена» после «Анны Карениной», и встреча с Ренатой дала мне кислород. Рената — очень хороший писатель, почти выдающийся писатель!

О будущем кинематографа:

Кино может сохраниться и спастись, только если оно станет элитарным искусством. И вот то, что кино входит в потребительскую корзину, что это такой массовый, доступный вид искусства, это большая беда. И я надеюсь, что это будет, как поход в театр, в оперу.

Об участии в спектакле Андрея Жолдака «Опыт освоения пьесы «Чайка» системой Станиславского» в Театре наций:

Друг мой Паша Каплевич, по каким-то неведомым мне до сих пор соображениям, притащил меня к Жолдаку на роль Маши. То ли со своими проще, то ли еще какие-то были соображения, не знаю, может, кто-то был им нужен, типа меня. Я пришла знакомиться к Жолдаку, мы с ним поговорили. Он посмотрел на меня: «А вам сколько лет?» Я говорю, столько-то. «Жалко, — говорит он. — Вот было бы вам 80, была бы отличная Нина Заречная!» И тут я поняла: здесь ужаса не может быть. Но, конечно, я себя чувствую «не в своих санях», потому что это другая профессия, это другая жизнь (театр), и это не игрушка.

О дочери Анне:

Мы слушаем одну музыку, носим одну одежду. Она мне близкий человек, она мой друг. Если мне нужно с кем-то поговорить, конечно, я звоню Ане, никому другому не звоню. Я понимаю, что у нас попутный ветер.

О рождении внучки:

Я сказала, что если кто-нибудь дома назовет меня «бабушкой», получит в глаз. Я превратилась в клубничный джем. Меня можно мазать, на что хотите: на хлебцы, на мацу, на горбушку черного хлеба. Я не понимаю, что это такое, но это какое-то совершенное сверхприятие человека. Я сама еще не могу изучить этого явления.

О занятиях благотворительностью:

Я занимаюсь этим только для того, чтобы считать себя полноценным человеком и не сойти с ума от этого благополучия. Это необходимо для меня сейчас. Раньше я очень настороженно и с большим недоверием относилась к благотворительности. Покойный Давид Саркисян попросил меня зайти в хоспис к Вере Милионщиковой. Я зашла, понимая, что очень скоро оттуда выйду, галочку поставлю и буду себя считать приличным человеком. И когда я познакомилась с Верой Васильевной — это один из ключевых людей в моей жизни — я поняла, что такое московский хоспис, и как это может быть в Москве, в России, где я давно разуверилась во многом, работая в медицине, в больнице, понимая, какой цинизм меня окружает. Я поняла, поговорив с ней, что останусь и буду с ней дальше. Это мои попутчики. Мы с Ингеборгой Дапкунайте занимается этим делом, еще очень много людей помогает, но это все ничего рядом с тем, что делают волонтеры. Волонтеры, которые работают в хосписе — это высшая человеческая каста. И когда я смотрю на них, понимаю, как вне их масштаба я еще пока нахожусь.

Об отношении к эвтаназии:

Я была за эвтаназию, я не понимала, зачем мучить людей. Самое главное — его родственники, ведь там же не только человек страдает. И мне казалось, зачем эта бессмысленная трата времени, сил — отключи ты человека. Но я никогда не задумывалась, что должен чувствовать человек, который отключит от аппарата или сделает последний укол. А вот если представить это — кто на себя это возьмет?

О проблемах здравоохранения в России:

Я бы, конечно, сделала, чтобы все было бесплатно. Не может быть платной медицины, это неправильно. Потом, наверное, изменила бы прием в медицинские вузы. Нельзя брать врачей по ЕГЭ, это идиотизм.

Вот однажды была на собеседовании в крупной компании, проводил его мой знакомый. Я ему говорю: «Я сама у себя на работу не прошла бы собеседование». Он говорит: «Хорошо, назови трех самых близких людей в твоей жизни». Я говорю: мама, папа. Он говорит: «Пожар, и ты можешь спасти одного, вот кого ты будешь спасать?» Я говорю: «Знаешь, у меня нет ответа на этот вопрос, я не знаю». Он говорит: «Поздравляю, вы приняты на работу. Потому что мы принимаем людей, у которых нет ответа на этот вопрос. А ведь люди отвечают и объясняют, почему они спасут маму, почему они спасут ребенка».

О цинизме и съемках фильма «2-Асса-2»:

Самые страшные люди, которых я в своей жизни встречала, признают, что они преступники. Они говорят: «Да, мы убийцы». Все, дальше с человеком не о чем говорить. Был интереснейший момент, когда мы снимали вторую «Ассу» в Саблино — это женская колония под Санкт-Петербургом — и там нет виноватых, там все женщины искренне считают, что они невиновны. Потому что если бы они понимали, что виновны, дальше они не могли бы жить.