Татьяна Друбич: Есть две травмы: любовь и возраст

Меня бесят любые вопросы

— Есть у вас, журналистов, такой набор неизбежных вопросов: почему вы не меняетесь, живете ли вы с Соловьевым и чем зарабатываете...

— Таня, честное слово, я не буду вас спрашивать, живете ли вы с Соловьевым.

— Да? Вам это неинтересно?

— Нет, просто я знаю, что эти вопросы вас бесят.

— Честно говоря, меня бесят любые вопросы в рамках интервью, когда мне все время надо изображать либо актрису, либо интеллектуала... А сейчас выходят «2Асса2» и «Анна Каренина», и будет презентация в Доме кино, и мне приходится давать интервью — так хочет Соловьев, которого называют отцом советской презентации...

— ...и новой стагнации.

— Это ему БГ на пластинке написал, и странным образом сбылось.

— Кстати, как вы воспринимали БГ во время съемок «Ассы»?

— Дима, никакого БГ не было на съемках «Ассы». Был Виктор Цой, нервный и несколько растерянный, ходивший взад и вперед по набережной. А БГ возник позже, в момент озвучивания. И от него все искренне обмирали тогда и обмирают теперь. В этом смысле мало что изменилось, кроме самого БГ, который, конечно, пишет другое и о другом.

— В чем тут тайна, интересно?

— В первую очередь, думаю, это явление тембральное. Особый голосовой тембр, потусторонний, как бы глядя на все не отсюда. Это и в стихах слышится — та же интонация.

— А композитором «Анны Карениной» была, насколько я знаю, ваша с Соловьевым дочь Аня.

— Точно.

— Но она ведь дитя, в сущности. Ей чуть за двадцать.

— Ну, побольше, но если она пишет для американских сериалов, почему ей не сочинить музыку для отцовской картины? Мне кажется, у нее получилось.

— У вас тоже, она ведь ваша все-таки дочь. Но похожа не на вас.

— Скорее на Соловьева, да. Такой латиноамериканский Соловьев. Русский папа, еврейская мама — это обычно дает хороших метисов.

— Вы уже «Анну» видели?

— Я видела ее в таком количестве вариантов, что затрудняюсь вот так ответить — «видела». Я не думаю, что эта картина закончена и что может быть закончена в принципе. Есть пятисерийный вариант, есть кино, в котором нет Левина, — чистый треугольник, и эта версия, может быть, лучшая, почти черно-белая, точней, тонированная, синяя... Есть нормальный цветной фильм с линией Левина. Мне он нравится. Это самая точная, пошаговая, поэпизодная экранизация из тринадцати существующих на сегодня. От него ждут соловьевских примочек, а все примочки ушли во вторую «Ассу», которая совершенный уже компот с винегретом и гулянье по буфету, даже без сценария. То есть для себя Соловьев что-то написал, но из артистов этого никто не читал. Приходили на съемку, и он говорил, что будем сегодня делать. Но я это и люблю — импровизационность. Соловьев там молодой и шикарный. То есть, если очень долго и сосредоточенно думать, можно разглядеть любые глубины и выстроить даже концепцию, — но в принципе это обрамляющая «Анну Каренину» и снятая на контрасте с ней история о том, как не дают снимать «Анну Каренину».

— Ну, соловьевская экранизация традиционной быть не может...

— Она нетрадиционная в том смысле, что Каренина там играл Олег Иванович Янковский. И это Каренин без скрипучего голоса и без тупых ушей под шляпой. Такого Каренина, насколько я знаю, еще не было. По крайней мере понятно, за что его любит Анна. И он ее любит тоже. На его фоне Вронский простодушен, хотя и честен. И Бойко — замечательный Вронский, и Абдулов — замечательный Стива, но принципиальная новизна этой версии «Карениной» в том, что там все крутится вокруг Алексея Александровича. Он — солнце, мы — планеты. И я счастлива была поиграть в этом оркестре, где Янковский — первая скрипка.

— Кстати, скажите как врач: его можно было спасти?

— Не знаю. Когда он снимался в «Карениной», он был в отличной форме — физической и актерской. Янковский вообще был рассчитан на долгую жизнь, идеально устроен — во всем точен, профессионален, нравственно безупречен, что вообще-то тоже продлевает жизнь... Никто подумать не мог, что с ним такое случится: вот Саша Абдулов — этот вел себя саморастратно и безалаберно, искал приключений на свою голову, работал как сумасшедший, вообще жил бурно и широко. Но Янковский, который был весь — школа и самодисциплина... В принципе надо было насторожиться, когда он стал стремительно худеть. А ему сказали: это же хорошо, многие, наоборот, полнеют в вашем возрасте! А между тем плохо — это не когда худой или когда толстый. Настораживаться надо, когда резко потолстел или похудел. Вот, может, тогда... Вообще за всю жизнь Янковский совершил один безжалостный поступок — вот этот его уход.

— «Каренина» же делалась чуть не десять лет?

— Около того.

— Это сказалось? Вам роман не осточертел?

— Нет, я его любила и люблю. Лучшая история про то, чем платишь за любовь: вещь вроде банальная, но каждый раз, как тебя это ударит, убеждаешься заново.

Есть две травмы: любовь и возраст. Как замечательно сказал один мой друг, старость — это не для слабаков. И смерть не для слабаков, добавлю я. Но надо же как-то заканчивать всю эту историю, если родились, куда-то выводить ее, на какой-то результат... Это иллюзия, что можно загородиться детьми или сделанным. Вот «я родила» или «я написал»... Надо жить, и жить как-то так, чтобы в целом это не выглядело противно. И с любовью так же — это всегда боль и всегда зависимость. Но я бы так сказала, что это боль... которая делает тебя человеком. И смерть — это вещь, которая делает тебя человеком. Будь бессмертие — Господи, чего бы все наворотили! Или вообще бы, наоборот, ничего не сделали — времени-то вон сколько...

— Вы себе бессмертия не представляете?

— Нет, и не хочу его.

— Вы сейчас во второй «Ассе» снялись со Шнуровым.

— И с Башметом.

— Что такое Шнур?

— Шнур — явление, по-своему не менее грандиозное, чем БГ. Исключительность его — в несоответствии.

— То есть?

— Ну, там через одно мерцает другое. Вот это время — в чем его противность в принципе? Никто же внятно не может сформулировать, откуда это чувство всеобщей неправомочности, неправоты, неправильности и т. д. А дело в том, что одна система координат отменена, другая не выстроена, и в результате нет никакой. По одним меркам можно одно, по другим другое, в результате всем можно все, и никто не чувствует себя правым. Вот Шнур — это человек одного измерения, искусственно упакованный в другое. Я не знаю, как он так себя упаковал. Ну вот, допустим: мы после съемок второй «Ассы» сидим в «Европейской». Башмет, Шнур и я. Все пьяные, я меньше других, почему и могу рассказать эту историю. Башмет и Шнур — точно как в фильме — начинают друг друга подначивать: ты кто такой? — а ты кто такой? — а что ты вообще можешь? Тогда Шнур садится к роялю и начинает классно играть Шуберта. То есть действительно классно. И я сразу вспоминаю о его интеллигентнейшей среде, семье, о его богословском образовании, универсальной начитанности — где тут корни группы «Ленинград», сам черт не разберет. И Башмет, тоже герой времени, с тем же несоответствием — классик, альтист, ведущий жизнь абсолютного рок-музыканта. Этот его вскрик при виде Путина — «Какие люди!»

Башмет по-рок-н-ролльски облил вином Путина

— Что за вскрик? Это когда он его вином облил?

— Ну да, день рождения Никиты Михалкова, мне Соловьев рассказывал, он там был. Приехал Путин, охрана, все по струнке, а тут мимо едет Башмет, он только что прилетел из Грузии с гигантской бутылью вина и даже, кажется, с кастрюлей вина... Он едет в Николину Гору, где соседствует с Михалковым, и видит: что-то много огоньков. Дай, думает, заеду! И через дырку в заборе, как он привык к Михалкову заходить, входит туда. Видит Путина. «Ой! Какие люди! Давайте выпьем!» Путин ему: «Я устал». «А я что ж, не устал?!» — качнулся и облил, вполне по-рок-н-ролльски.

— Знаете, вот эту причину противности вы, пожалуй, точно поймали. Оксана Акиньшина как раз мне говорила в интервью: всех тошнит, а почему — непонятно. Видимо, потому, что страшно возросло количество безнаказанного говна во всех областях жизни.

— Умная Акиньшина. Не зря была девушкой Шнура. Она, кстати, и актриса классная.

— И тоже, как вы в «Талисмане», играла у Балаяна с Янковским.

— Нет, она на меня не похожа... Но очень хороша. В «Стилягах» особенно. Что касается причин противности, то есть еще одна — ужасная какая-то унизительность всего, что делается. Ну, как-то уж совсем никого и в грош не ставят: не заботятся умно соврать — врут как попало. Не заботятся создать видимость пристойности... В СССР были свои гадости, но так унизительно не было. С кем угодно можно что угодно. Но это ведь и школа жизни, думаю я. Это как бы учит ни на кого не надеяться, ни к чему не прислоняться...

— Таня, вы мне лет шесть назад сказали, что вот двадцатый век был веком НТР, а двадцать первый скорее всего будет веком биологической революции. Есть движение в эту сторону?

— Я имела в виду немного другое. Кто вообще сказал, что НТР — это так уж хорошо? Вот Каренина — жертва научно-технической революции... Я про то, что произошло некое перерождение человека. Был человек природный, стал человек технический. Это новая какая-то ступень эволюции. Посмотрите на нынешних детей — у них уже другие формы контакта с миром, они иначе с ним скоммутированы. Они с рождения умеют жать на кнопки, дружить с компьютером, чуть ли не водить машину. А сейчас какая-то новая ступень эволюции, подвид, но я не знаю еще, какой. Знаю только, что с ним трудно найти общий язык: его радуют, оскорбляют, пугают совершенно другие вещи...

Я думаю, это человек потребляющий, это такая его доминанта — не производящий, не выдумывающий, а ориентированный на потребление как главную задачу. Оказывается, можно быть гением потребления. Я не говорю, что этот новый человек хуже. Но он более пластиковый, конечно. Я даже думаю, что эта эволюция стала очевидна с того момента, как начались пластиковые деньги.

— А я думаю, после Второй мировой войны. Когда оказалось, что идеи вот к чему ведут — поэтому давайте потреблять.

— Нет, это позже. Это к моменту распада СССР. Но корень, конечно, в середине века: вот, из-за духовных ценностей такое зверство, давайте успокоимся на материальных. Они просто не учли, что из-за материальных друг друга поубивает гораздо больше народу.

«Простите, вы не дочь Татьяны Друбич?»

— Я слышал, вы бизнесом занимаетесь?

— Занималась в начале девяностых, да и какой это был бизнес. Если им серьезно заниматься, либо тебя сожрут, либо сам себя сожрешь... Нет, я от этого далека. Сделала и отдала в управление.

— А что делаете сами?

— Живу. Нет, почему, — еще играю в театре. Вот у Жолдака сыграла, в «Опыте освоения «Чайки» по системе Станиславского».

— И как вам Жолдак? Я сразу понял, что мне к этому лучше не приближаться...

— Может быть, и так. Мне очень понравилась «Федра», но в принципе он действительно великий охмуряльщик. Наверное, это не совсем театр, а театр для нового биологического подвида, хотя сам Жолдак очень талантлив. Это антреприза, компания хорошая — что ж было не поездить? Доехали даже до Боливии любимой, где за тридцать лет перед тем — «Избранные»...

— Все другое небось?

— Ровно ничего не изменилось. Вот ровно! И больше того: вхожу в гостиницу, мне навстречу женщина. «Простите, вы не дочь Татьяны Друбич?» И тут я узнала ее: «Лена!» Это же наша бывшая переводчица. Вы про это не пишите.

— Обязательно напишу. А вот честно — как вы умудряетесь выглядеть, как дочь Татьяны Друбич?

— Это мама с папой. Гены. Потом, я правильно ем.

— Мало?

— Нет. Когда хочется. И еще одна вещь, наверное: я не суечусь. Нельзя суетиться. Нельзя делать карьеру. Надо делать все с легкой необязательностью. Если вам вдруг захочется посуетиться, вспомните про Ходорковского — и желание торопиться пройдет.

— Извините, ради Бога, но я слышал, что у вас юбилей...

— Кто пустил этот слух? Я родилась 7 июня 1960 года. В этом году у меня премьера и никакого юбилея.

Без Соловьева я была бы хуже

— Вы уже довольно давно работаете с Соловьевым и знаете его лет тридцать пять. Можно подвести хоть предварительный итог — это, грубо говоря, ТОТ или не ТОТ?

— А кто может это знать? Я знаю только, что без него я была бы другой. Наверное, хуже. И он без меня был бы другим. Наверное, лучше.

— Почему вы так думаете?

— А у него лучший фильм без меня. «Чужая Белая и Рябой».

— А самой поснимать вам никогда не хотелось?

— Поснимать — нет. Помонтировать — да. Я же теоретик, это Соловьев у нас практик.

— То есть вы хотели бы монтировать чужое кино?

— Почему нет? Я и «Анну Каренину» смонтировала бы иначе.

— А как?

— У меня было бы две серии. Первая — глазами Вронского. Вторая — те же события глазами Каренина. Всё то же самое, и всё другое.

— И кто виноват?

— А никто не виноват. Все люди хорошие, все страдают, и никто не виноват. Это и есть жизнь в самой краткой формуле.

Быков Дмитрий