О годах и любви

— В одном из прошлых интервью вы упомянули, что прошлый век — век научно-технической революции, а текущий, по вашему мнению, станет веком революции биологической. Как считаете, шагает ли к этому человечество?

— Кажется, вы не совсем правильно меня поняли. Кто придумал, что научно-техническая революция — благо? Посмотрите на несчастную Анну Каренину. Она жертва этой самой революции. Я говорила о том, что человек под давлением этой самой революции словно переродился. Был гомо сапиенс природный, стал сапиенс технический. Новый виток в развитии человека. Для убедительности можно глянуть на новые поколения. Они уже иначе выстраивают связи между собой и миром. С пелёнок уже умеют обращаться с техникой, владеют телефонами, компьютерами. Скоро и машинами управлять будут. Что дальше будет с ними я представить не могу, одно знаю: с ними общаться труднее. Люди с таким техническим прогрессом быстро устаревают, не поспевают за своими детьми: нас поражают и задевают абсолютно разные вещи…

Это современная формация потребления. Людей, нацеленных исключительно на поглощение и приобретение — не способные создавать или выдумывать. Для них важен факт обладания, главная задача — отдавать свои деньги. И в этом они достигают каких-то своих вершин. Я не считаю их плохими, только другими. Пластмассовыми, что ли. Отчасти думаю, что во всём виновато преобладание пластика с какого-то момента. В формате денег, конечно.

— По-моему, это началось сразу после окончания Второй мировой. Посмотрите, к чему ведут ваши философствования — так что лучше будем как можно больше потреблять.

— Нет, я считаю позже. Ближе к разложению Советов. Но началось, да, где-то в середине. Повоевали за моральные ценности, духовные, решили променять их на что-то материалистичное, словно так жертв будет меньше. И просчитались. Из-за материальных как раз только больше драк. Все друг друга перебьют.

— Поговаривают, что вы бизнес-леди.

— Была когда-то. Лет пятнадцать назад. Да и название одно, бизнесом только пахло… Не моё это дело. Чем основательнее к этому подходишь, тем вернее тебя задавят — или сам себя задавишь. Я только пару дел решила, а потом передала дело в более верные руки.

— А чем вы тогда самостоятельно занимаетесь?

— Век проживаю. Хотя нет, ещё участвую в театре. Недавно играла у Андрея Жолдака в «Опыте освоения пьесы «Чайка» по системе Станиславского».

— И что вы можете сказать об Андрее? Увидев его, я решил для себя, что ни за что к нему не подойду…

— Возможно, оно и верно. Как бы мне не нравилась «Федра», Жолдак, по сути, умеет завладевать вниманием. Пожалуй, это уже и не театр в классическом понимании, а его ответвление — как раз под стать новым поколениям. Это для них. Но Андрей не обделён талантом. Мне было приятно поездить с театром, люди подобрались приятные. И до Боливии добрались. Тридцать лет назад там была, на «Избранных».

— Наверное, всё сильно изменилось?

— Абсолютно нет. Как было, так и осталось. И даже на входе в гостиницу мне встретила женщина, спросила, уж не дочь ли я Татьяны Друбич. А я её сразу признала, то Елена была, наша бывшая переводчица. Только вы это вычеркните.

— Ни за что не вычеркну. И если говорить по душам, Таня, что вы делаете, чтобы так молодо выглядеть? Раз уж вас даже с дочерью путают.

— Всё дело в родителях. Генетическое. И питаюсь я правильно.

— Поменьше и пореже?

— Когда самой захочется. И главное, наверное, другое: я не суматошная. Нельзя метаться во все стороны. Нельзя рваться вверх по карьерной лестнице. Надо быть спокойнее, чуть пренебрегать делами. Взгляните на Ходорковского. Хочется, глядя на него, куда-нибудь спешить? Вот и не спешите.

— Вы меня простите, но поговаривают, что у вас круглая дата…

— Что за глупости. Я родилась в 1960 году, седьмого июня. Юбилей будет потом, а сейчас только кинопремьеры.

— Таня, вы уже почти сорок лет находитесь рядом с Соловьёвым и в жизни, и на съёмочной площадке. Возможно ли хотя бы сделать намёк на вывод — он ТОТ САМЫЙ или вовсе нет?

— А кто-то в силах это сказать? Я могу только сказать, что он сильно меня изменил. Без него я была бы хуже. А ему без меня было бы либо легче, либо никак.

— С чего вы так решили?

— Да хотя бы с того, что его лучшая картина снималась без меня — это я о «Чужой Белой и Рябом».

— Вам никогда не хотелось побывать в режиссёрском кресле?

— Нет. Меня больше привлекает монтаж. Режиссёрство — это дело Соловьёва, а я больше по теоретической части.

— То есть, своего бы вы не хотели ничего — только делать монтаж чужих картин?

— А что в этом такого? Я бы ту же «Каренину» переделала на свой лад.

— И что бы получилось?

— Ну, тут два варианта. Либо все события глазами Вронского, либо всё то же, но глазами Каренина. Это такой фокус: начинка та же, но иная.

— И кто бы был во всём виновен?

— Никто. Всё как в жизни: все чудесные, всем плохо, нет ничьей вины. Такой простой и лёгкий закон жизни, как раз чтобы выучить на зубок.